RARUS'S GALLERY

Амстердам: [Б.и.], 1920. - [36] с. с ил. Тираж 307 нумерованных экземпляров, из которых 7 экз. (I—VII), а 300 экз. (1-300). В иллюстрированной двухцветной издательской обложке. 25,3x20,8 см.

 

 

 

 

 

Кузмин, Михаил Алексеевич (6 (18) октября 1872, Ярославль — 1 марта 1936, Ленинград) — русский поэт Серебряного века, переводчик, прозаик, композитор. "Что сказать о М. А. Кузмине? - писал, например, в 1926 году Аким Волынский. - Человек этот обременен годами, но чудесной старости, рембрандтовской старости, с молитвенным вдыханием в экстазные минуты, у него нет и следа. Он что-то пропел, сказал несколько умных слов об акмеизме и о прекрасной ясности в литературе, и затем - умер. Телесно Кузмин еще живет, справляя юбилей за юбилеем".  Тем не менее, через год была написана знаменитая "Форель". В краткой автобиографии Михаил Кузмин писал, что одним из предков его матери был известный во времена Екатерины II французский актёр Жан Офрень, остальные родственники происходили из небогатых дворян Ярославской и Вологодской губерний. Исследователи творчества М. Кузмина отмечают, что эти факты его семейной истории — русские и западноевропейские корни — наложили отпечаток на личность будущего писателя и поэта, создав сплав доверчивости и прямоты с подчеркнутым артистизмом и склонностью к эпатажу. Семья Кузмина переехала в Петербург в 1884 году, где Михаил окончил 8-ю Санкт-Петербургскую гимназию, после чего несколько лет учился в консерватории у Н.А. Римского-Корсакова и А.К. Лядова. Впоследствии М. Кузмин выступал как автор и исполнитель музыкальных произведений на свои тексты. Определённая известность пришла к нему после его музыкальных выступлений на «Вечерах современной музыки» — музыкального отделения журнала «Мир искусства». М.К. Кузмин поддерживал дружеские отношения с художниками группы «Мир искусства». Эстетика мирискусников оказала влияние на его литературное творчество. Большое влияние на Кузмина оказала юношеская дружба и переписка с Г. В. Чичериным и путешествия по Египту и Италии, а затем по русскому Северу (долгое время Кузмин увлекался русским старообрядчеством). По некоторым данным, в 1905 году Кузмин вступил в Союз русского народа, во всяком случае, его устойчивый интерес к националистическому движению засвидетельствовали современники. После революции Михаил Алексеевич Кузмин остался в России. В 20-30-е гг. он не печатал стихи и прозу, временами он принимал участие в театральных постановках в качестве музыкального руководителя, писал театральные рецензии.

По приглашению Максима Горького Кузмин участвовал в составлении планов французской секции издательства «Всемирная литература», переводил прозу Анатоля Франса и редактировал собрание его сочинений. Поэтическое наследие М.А. Кузмина велико, и данный сборник представляет его не полно. Оно состоит из 11 стихотворных книг, обладающих внутренней целостностью, и значительного количества стихотворений, в них не включенных. Нередко в составе поэтического наследия Кузмина числят еще три его книги: вокально-инструментальный цикл "Куранты любви" (опубликован с нотами - М., 1910), пьесу "Вторник Мэри" (Пг., 1921) и вокально-инструментальный цикл "Лесок" (поэтический текст опубликован отдельно - Пг., 1922; планировавшееся издание нот не состоялось), а также целый ряд текстов к музыке, отчасти опубликованных с нотами. В настоящий сборник они не включены, прежде всего из соображений экономии места, как и довольно многочисленные переводы Кузмина, в том числе цельная книга А. де Ренье "Семь любовных портретов" (Пг., 1921). Следует иметь в виду, что для самого Кузмина сборники не выглядели однородными по качеству. 10 октября 1931 г. он записал в Дневнике: "Перечитывал свои стихи. Откровенно говоря, как в период 1908-1916 года много каких попало, вялых и небрежных стихов. Теперь - другое дело. Может это самообман. По-моему, оценивая по пятибальной системе все сборники, получится: "Сети" (все-таки 5), "Осенние Озера" - 3. "Глиняные голубки" 2, "Эхо" - 2, "Нездешние Вечера" - 4. "Вожатый" - 4, "Нов Гуль" - 3, "Параболы" - 4, "Форель" - 5. Баллы не абсолютны и в сфере моих возможностей, конечно". Вот такая самооценка. Не картонным, но карточным домиком оказался лелеемый им дом, невещественный дворец мужского союза, его проект частной жизни, осуществившийся, казалось, с Иосифом Юркунасом, молодым литовцем, встреченным им в Киеве в начале 1913 года. Как Пигмалион, Кузмин создал из него русского прозаика Юрия Юркуна, беззастенчиво протежируя ему в литературном мире, авансом выдавая похвалы в своих (в остальном безупречно проницательных) обзорах текущей словесности, и не без вызова ставя в один ряд с Ремизовым, Замятиным и Пастернаком. И не для того ли в начале 1920-х, пока разрешали, брался за издание эфемерных полудомашних сборников и альманахов, чтобы публиковать заурядную, по гамбургскому счету, прозу своего Юрочки, которую не брали уже ни в одной, даже самой дружественной Кузмину, редакции?

Под новый 1920 год он пытался заговорить судьбу, записывая в альбом Юркуна: "Милому моему Юрочке Юркуну покуда в прозе, как попало, пожелаю и скажу в этой книжке под начало 20-го года, чтобы верил он и знал, что все будет хорошо, что вытерпит он все испытания, что будем мы вместе, что милая жизнь теплится, несмотря ни на что, и разгорится, и расцветет, что зовущие его романы, повести и рассказы осуществятся вольно и весело, что будет покупать он книги любимые, откроет лавку, поедет в Берлин, Лейпциг и Италию, будет жить в тепле, светле, светлости и сытости, что будет иметь Геца, что будем всегда вместе, чтобы не забывал он в холоде, мраке, болезни и голоде, что существуют ненапрасно Моцарт, Бальзак, Диккенс и Франс, что всегда с ним я, моя любовь и мое искусство, и что надо всеми не спящий Господь, пути которого часто нам непонятны, но всегда благи и великодушны, и что немного времени еще пождать. Как день идет на прибыль, прибывает тепло и светло, так все, что было нам мило, с каждым днем, каждой минутой будет все ближе и ближе. Да будет". Перечень надежд воплотился в сюжет трагедии. Повести и романы Юркуна, если и осуществились, исчезли безвозвратно в огне блокадных буржуек или в топках НКВД, где его признали, наконец, писателем, когда брали по "писательскому делу" в 1938-м, заполняли в протоколе анкетную графу о профессии и расстреляли рядом с уже легендарными в истории литературы "полутораглазым стрельцом" русского футуризма Бенедиктом Лившицем, "действительным другом" Блока Вильгельмом Зоргенфреем и "русским дэнди" Валентином Стеничем. Вместо Берлина, Лейпцига и путешествий по Италии впереди были годы хронического безденежья и бесконечной литературной поденщины. "Только поспевать. Об оригинальном творчестве не думаю, как о какой-то старомодной вещи" (1 октября 1931 года). Ближе всего, однако, была странная полу-разлука с Юркуном: через год, в декабре 1920-го снежная Психея, красавица Ольга Гильдебрандт, "маленькая актриса и художница" Ольга Арбенина, предмет влюбленных междометий (и вереницы гениальных посвящений) Гумилева и Мандельштама, вошла в их дом и, гостьей, осталась в нем навсегда. "Хорошо, что Юр. не один, хотя, может быть, и жалко, что не совсем он мой, как я его. Другой дом есть" (20 ноября 1931 года). "Письмо Ваше О. Н. Гильдебрандт я получил, - отвечал Кузмин своему московскому корреспонденту, терпеливо-устало разъясняя его эпистолярные недоумения - Она, кажется, уже ответила Вам и сообщила, вероятно, свой адрес. Она со своей матерью живет отдельно, а Юркун и его мать живут со мною, вот и вся картина". М.А. Кузмин умер 1 марта 1936 в Куйбышевской (Мариинской) больнице в Ленинграде. Он похоронен на Литературных мостках Волковского кладбища. После Великой Отечественной войны его могила была перенесена на другой участок кладбища в связи с сооружением мемориала семьи Ульяновых. Последние несколько лет в годовщину смерти Михаила Алексеевича Кузмина на его могиле собираются поклонники его творчества и читают его стихи.

АТЕНАИС.

Зовут красотку Атен а ис,

И так бровей залом высок

над глазом, что посажен наис

косок.

Задев за пуговицу пальчик,

недооткрыв любви магнит,

пред ней зарозмаринил мальчик

и спит.

Острятся перламутром ушки,

плывут полого плечи вниз,

и волоски вокруг игрушки

взвились.

Покров румяно-перепончат,

подернут влагою слегка,

чего не кончил сон, - докончит

рука.

Его игрушку тронь-ка, тронька,

и наливаться и дрожать,

ее рукой сожми тихонько

и гладь.

Ах, наяву игра и взвизги,

соперницы и взрослый "он",

здесь - теплоты молочной брызги

и сон.

Но будь искусным пчеловодом

(забота ведь одна и та ж)

и губы - хочешь, свежим медом

помажь.

Мы неясности откроем школу,

широкий заведем диван,

где все-полу любовь и полу

обман.

1918

КУПАНЬЕ.

Ах, прелестны вы, малютки,

Как невинные зверьки

Эти смехи, эти шутки

У проснувшейся реки!

Тут Адамы без штанишек,

Дальше Евы без кальсон,

И глядя на шалунишек,

Погружаюсь в детский сон.

Розовеются, круглеют

Загорелые тела

И в беспечности алеют,

Словно роза их зажгла.

Спины, брызги, руки, ноги,

Пена, пятка, ухо, бровь...

Без желанья, без тревоги

Караулит, вас любовь.

Надоумит, иль отравит,

А отрава так стара!

Но без промаха направит

Руку, глаз et coetera.

Улетает вся забота

И легко, как никогда,

Занывает где то, что то

И милее чехарда.

Чью то шею, чью то спину...

Что? лизать, царапать, бить?

В середину, в середину

Все ловчишься угодить.

Подвернулся вниз Егорка,

В грудь уперся крепкий лоб,

И расправя, смотришь зорко

В чей то зад, как в телескоп.

Любопытно и ужасно

И сладело - озорно,

И желанно, и бесстрастно

И грешно и не грешно.

Вот команда: враз мочиться;

Все товарищи в кружок!

У кого сильней струится

И упруже хоботок.

Кувыркаться, плавать, драться,

Тискать, шлепаться, нырять,

Снова плавать, кувыркаться,

И опять, опять, опять!

Кто-то крикнет, кто то ахнет,

Кто то плещется рукой...

Небывало, странно пахнет,

Но не потом, не рекой.

Вейтесь, птички! Клейтесь, почки!

Синева, синей, синей!

Розовые ангелочки.

Будьте проще голубей!

Да, пока mon cher с mon cher'ом

И с ma cher'ою ma chere

Но не служит ли примером

Нам пленительный пример?

Вам, папаши, и мамаши,

Надо быть на стороже:

Ведь опасней игры наши

Всех куплетов Беранже.

1918.

Юные годы В.А. Милашевского прошли в Саратове, где находился лучший в России провинциальный художественный музей, где начинали свой творческий путь поэт М. А. Кузмин, живописец В.Э. Борисов-Мусатов - кумиры молодежи тех лет. Не удивительно, что Милашевский с детства "заболел" искусством. В 1920 году судьба опять свела Милашевского с Кузминым. «Занавешенные картинки» Михаила Александровича Кузмина в художественном оформлении Владимира Алексеевича Милашевского появились в Петрограде в 1920 году. На титульном листе местом издания значился Амстердам, однако уже тогда было понятно, что это мистификация и причиной тому гомо-эротический характер текста и иллюстраций. Фактически же книга была издана «Петрополисом». В «Дневнике» Кузмина остались воспоминания о работе над нею. Цикл стихотворений был закончен ещё в 1918 году.

Поначалу автор думал продать рукопись, которая тогда называлась «Кузмин М. Стихи, не подлежащие печати. 1919 г.», но затем всё же решил её издать. В ноябре 1920 года поэт получил от Милашевского готовые иллюстрации. Эскизные, довольно динамичные и эмоциональные, они не очень-то понравились Кузмину. Тем не менее вместе с «Семью портретами» Анри де Ренье «Занавешенные картинки» были представлены на рассмотрение цензурному комитету. Разрешение на издание получили только «Семь портретов» (книгу спасла обложка, где издателями было умышленно опущено слово «любовных»), и Кузмин отважился опубликовать «Занавешенные картинки» без цензурного разрешения, на правах рукописи. Тираж книги хранился на складе «Петрополиса»; она не продавалась, а распространялась Кузминым и его другом и любовником Ю. Юркуном среди коллекционеров и любителей — об этом Кузмин довольно часто упоминает в своём дневнике. Отпечатано издание на плотной бумаге верже. На 36 ненумерованных страницах расположены 7 стихотворений цикла («Атенаис», «Купанье», «Мими-собачка», «Кларнетист», «Али», «Размышления Луки», «Начало повести»), 5 страничных иллюстраций, 1 заставка и 2 концовки работы Милашевского. Иллюстрации к «Занавешенным картинкам», как и сами стихи, критики называли вызывающими и даже порнографическими, неоднозначны были и художественные опенки живописи Милашевского. Так, А.Л. Волынский писал в статье «Амстердамская порнография»: «В течение получаса я прочёл напечатанные стихи — все целиком, и обозрел сопровождающие их картинки. Чтение живо напомнило мне моменты, когда где-нибудь в Александровском сквере я видел стишки, целые строфы и надписи разных анонимных авторов, украшающие стены общеполезных павильонов. Та же откровенная фразеология и терминология. Вещи называются своими именами, причём имена эти, далеко не всем известные, известны всем решительно извозчикам и уличным мальчишкам...

Для каждого должно быть совершенно ясно, что амстердамская книжка Кузмина не есть ни малейший вид литературы, а просто специфический предмет торговли, грязноватой, дорогой и грубой». В 1947 году книга была подвергнута изъятию, на её распространение был наложен запрет, и лишь в 1991 году «Занавешенные картинки» покинули спецхраны библиотек и появились на прилавках антикварных магазинов, став доступными для библиофилов и собирателей искусства Серебряного века.

Милашевский, Владимир Алексеевич (1893, Тифлис — 1976, Москва) — советский художник-график, акварелист, живописец, участник группы «13». Начал учиться в Саратове, в Боголюбовском рисовальном училище у В. Коновалова (1906—1907). В 1911—1913 занимался в Харькове в студии А. Грота и Э. Штейнберга, в 1913—1915 в Петербурге-Петрограде в Высшем художественном училище при Академии Художеств, педагоги Н. Бруни, А. Творожников, Г. Залеман и А. Маковский. Работал в «Новой художественной мастерской» (1915—1916) под руководством М. Добужинского, Е. Лансере, А. Яковлева. В 1920 году иллюстрировал несколькими эротическими рисунками сборник Михаила Кузмина «Занавешенные картинки», в следующем году оформил книгу «Что такое театр» Николая Евреинова. Первая выставка Милашевского — экспозиция участников Петроградского Дома искусств («Диска») в 1921. С 1924 Милашевский работал в Москве. Один из наиболее активных участников и идеологов группы «13» (1929—1931). Защищая спонтанный рисунок, Милашевский писал: «Пусть перо, обмокнутое в тушь, „резвится“ по бумаге, как счастливая молодая девушка в танце, пусть оно острит, улыбается, иронизирует». В последние десятилетия Милашевский много работал как книжный график: с его иллюстрациями выходила русская (Пушкин, «Конёк-горбунок» Ершова — переиздавался неоднократно, Достоевский, Чехов, Блок) и зарубежная классика («Посмертные записки Пиквикского клуба» Диккенса, Флобер), а также книги современников («Тринадцать трубок» Эренбурга, «Уральские сказки» Бажова), детские книги. Милашевский — автор мемуаров («Вчера, позавчера… Воспоминания художника», М., 1972, 2-е, существенно дополненное издание, М., 1989; «Моя работа в издательстве „Academia“» и др.).

МИМИ-СОБАЧКА.

Печаль, помедли, не томи,

Прошу я о простой подачке:

Готов завидовать Мими,

Пушистой, маленькой собачке

Пустее нету пустолайки,

Что лает, только подойдем,

Но не отходит от хозяйки,

Она ни вечером, ни днем.

Порой ее зовут, голубка,

Слкровище, "ma chere, ma btche."

Из под хозяйской из под юбки

Ее ничем не соблазнишь.

И я б, поверьте мне, не вышел,

Урчал бы, дулся, словно уж,

Когда б подняв глаза повыше

Я видел розоватый душ.

Когда б голубоватым газом

Был занавешен свет в глазах,

И чувствовал себя я разом

Как пленник и как падишах;

И я, поверь, привстав на лапах,

Разширив ноздри, уши, рот,

Небесный обонял бы запах

И озирал чудесный грот.

А ночью, взяв чепец небрежно.

Поправив в папильотках лоб.

Меня погладили бы нежно,

Произнеся чуть слышно "гоп!"

Поверьте, я б не промахнулся.

Нашел бы место, где лежать,

Где лег, уж там бы и проснулся,

Не обегал бы всю кровать.

Как тыкался бы, как крутился,

Ворочался, ворчал, визжал,

А вам бы в это время снился

В мундире молодой нахал.

В испарине устали б оба.

Собачке слава прогреми:

Она до самого до гроба

Была вернейшей из Мими!

1918.

КЛАРНЕТИСТ

(Романс.)

Я возьму почтовый лист,

Напишу письмо с ответом:

"Кларнетист мой, Кларнетист,

Приходи ко мне с кларнетом.

Чернобров ты и румян,

С поволокой томной око,

И когда не очень пьян,

Разговорчив, как сорока,

Никого я не впущу.

Мой веселый, милый кролик.

Занавесочку спущу.

Передвину к печке столик.

Упоительный момент!

Не обмолвлюсь словом грубым

Мил мне очень инструмент

С замечательным раструбом!

За кларнетом я слежу,

Чтобы слиться в каватине

И рукою провожу

По открытой окарине.

1918.

АЛИ.

Не так ложишься, мой Али,

Какие женские привычки!

Люблю лопаток миндали

Чрез бисерныя перемычки,

Чтоб расширялася спина

В два полушария округлых

Где дверь запретная видна

Пленительно в долинах смуглых.

Коралловый дрожит бугор,

Как ноздри скакуна степного

И мой неутомимый взор

Не ищет зрелища другого,

О, свет зари! О, розы дух!

Звезда вечерних вожделений!

Как нежен юношеский пух

Там, на истоке разделений!

Когда-б я смел, когда-б я мог,

О, враг, о, шах мой, свиться в схватке,

И сладко погрузить клинок

До самой, самой рукоятки!

Вонзить и долго так держать,

Сгорая страстью и отвагой,

Не вынимая, вновь вонзать

И истекать любовной влагой!

Разлился соловей вдали,

Порхают золотые птички!

Ложись спиною вверх, Али,

Отбросив женские привычки!

1918

РАЗМЫШЛЕНИЯ ЛУКИ.

Сосед Лука сидел преважно,

А член его дыбился до стола

И думалось ему отважно:

"Чем хуже я Петра Апостола?

Ему вручен был ключ от рая

(Поглажу, ну-ка, против шерсти я)

А разве я не проникаю

В любое дамское отверстие?

И распахну легко калитку

Из самых даже нерасшатанных:

Монахиню, израелитку,

В роскошных платьях, иль заплатанных.

Раз! опрокину на скамейку,

Под юбкою рукой пощупаю,

И рай открыть легко злодейку

Я научу (пусть даже глупую).

Не спорю: член мой крепколобый

Покуда все мое имущество,

Но пусть грозит апостол злобой,

Пред ним имею преимущество.

Ведь мокрый рай, признаться надо,

Пленяет только первой целостью,

А я, Лука, в теснины ада

Готов пуститься с той же смелостью.

От двух дверей мой ключ железный

(Прилично-ль пояснять примерами?)

И в путь второй, равно любезный,

Отправлюсь даже с кавалерами."

1918

НАЧАЛО ПОВЕСТИ.

Я не знаю: блядь-ли, сваха-ль

Тут насупротив живет.

Каждый вечер ходит хахаль:

В пять придет, а в семь уйдет.

Летом в городе так скучно

И не спится до зари,

Смотришь в окна равнодушно,

Как ползут золотари.

Прогремит вдали пролетка,

Просвистит городовой

Снова тихо... рядом тетка

Дрыхнет тушей неживой.

В головах коптит лампадка

И в окно несется вонь...

Молодой вдовой не сладко

Жить, уж как ты ни резонь.

Тетка прежде посылала

Мне и Мить, и Вань, и Вась,

Но вдовство я соблюдала.

Ни с которым не еблась.

Так жестоко и сурово

Целых восемь лет жила,

До того была здорова.

Что из носа кровь пошла.

Раздобрела, ела сытно,

Но, толкни меня пострел,

Страсть, как стала любопытна

До чужих любовных дел.

Где по-вдовьи промолчать-бы,

Тут и разберет меня:

Где метрески, или свадьбы,

Или просто так ебня.

Что уж там ни говорите,

А огонь в крови кипит!

Поп твердит: "могий вместити,

Тот, мол, девство да вместит."

Но такого уложенья

Не возьму ни как я в толк

При моем телосложеньи

Я вмещу хоть целый полк!"

1914